Наблюдая соседок по палате, слушая их разговоры с врачами на обходе и рассказы о своих болезнях, готова "рыдать детскими слезами над мучительной, каменной, совершенно непроницаемой кротостью искалеченных".
Одна, живой скелет, который не может сидеть (нет сил), на мой (в ответ на её) вопрос о диагнозе отвечает: не знаю. То есть диагноз есть, болеет 10 лет, а запомнить его за эти годы не смогла. Другая девочка, 28 лет, на вопрос, чем она болеет (на ответный мой вопрос!) отвечает: лейкодистрофия мозга, до тридцати я должна умереть. Лезу в телефон, нахожу лечение, говорю ей. Никакой реакции. А как ты реагировала, когда узнала? Я, говорит апатично, так плакала.
Боже, пошли мне немножко такого спокойствия. Как чудовищно, что люди свою жизнь ни во что не ставят, что никто не бегает за врачом с криками: спасите мне её, спасите! Если врач по доброй своей воле поможет одинокому и несчастному, которому на себя плевать, то продержится этот бедняга, а нет- уйдёт в сырую землю, никем не оплаканный, даже самим собой, безвестный, безгласный.
Одна, живой скелет, который не может сидеть (нет сил), на мой (в ответ на её) вопрос о диагнозе отвечает: не знаю. То есть диагноз есть, болеет 10 лет, а запомнить его за эти годы не смогла. Другая девочка, 28 лет, на вопрос, чем она болеет (на ответный мой вопрос!) отвечает: лейкодистрофия мозга, до тридцати я должна умереть. Лезу в телефон, нахожу лечение, говорю ей. Никакой реакции. А как ты реагировала, когда узнала? Я, говорит апатично, так плакала.
Боже, пошли мне немножко такого спокойствия. Как чудовищно, что люди свою жизнь ни во что не ставят, что никто не бегает за врачом с криками: спасите мне её, спасите! Если врач по доброй своей воле поможет одинокому и несчастному, которому на себя плевать, то продержится этот бедняга, а нет- уйдёт в сырую землю, никем не оплаканный, даже самим собой, безвестный, безгласный.